Убийство в Рабеншлюхт - Страница 15

Подойдя к священнику, Альфонс Габриэль резко повернул голову в обе стороны, и убедившись, что никто не обращает на него внимание, заговорил приглушенным голосом. И хотя он снизил его до шепота, чувствовалось, что голос его — хриплый, сварливый, как у вороны, громкий, прерывистый — видать, тяжкая судьба не только руки лишила бродягу, но и отучила с людьми разговаривать.

Надо бы ему как-то осторожно намекнуть, чтобы вымылся, да поискать что-нибудь из одежды. Вон какой худой, наверняка ему из запасов Иоганна что-нибудь сгодится. Даром, что ли, племянника в деревню сопровождал целый сундук всевозможного тряпья, собранного заботливой матерью мальчика. И как это раньше мне в голову не пришло? — опять подумалось священнику, и тут он заметил, что слова Альфонса Габриэля проходят мимо его сознания. А бродяга прерывисто талдычил одно и то же:

— Берррррегиссссь! Беррррегиссссь! Берррррегиссссь!

— Чего мне беречься? — растерянно спросил священник.

— Топорррра, — ответил бродяга и несколько раз сделал рубящий жест рукой. — Берррегиссссь топорррррра! — И хоть слова и движения его были угрожающими, священник увидел в черных пронзительных глазах Альфонса Габриэля какую-то мольбу, словно бродяга просил его: догадайся сам. Но о чем?

— Ты что-то знаешь? — спросил его отец Иеремия. — Можешь мне рассказать?

Альфонс Габриэль еще раз оглянулся по сторонам и, увидев, что к ним направляется оторвавшийся от толпы кумушек Йоахим, отпрянул от священника, быстро зашагал прочь и громко, дребезжаще, загорланил знаменитую военную песню Макса Шнекенбургера «Стража на Рейне»:

И юный немец рвется в бой,
Границу заслонить собой,
И клятва юноши тверда:
«Немецким будет Рейн всегда!»

Звучит присяга, плещет вал,
Знамена ветер растрепал,
Спокоен будь, край отчий наш,
Тверд и надежен страж,
На Рейне страж.

— Голубчик, ты там приумылся бы, да в храм пришел бы, — растерянно крикнул ему вслед священник, но бродяга его, кажется, не услышал. И тут отец Иеремия припомнил, что он забыл взять у Альфонса Габриэля образец почерка — ведь бродяга был среди тех, кто первым увидел совершенное злодеяние. Он хотел поспешить за ним, но передумал — вряд ли бродяга левой рукой способен вывести замысловатую S с рожками. Да и не будет он так зло шутить над единственным своим другом Себастьяном. Отец Иеремия до конца верил в лучшее в человеке. Во всяком случае, ему очень хотелось в это лучшее верить…

— Святой отец, поговорите с Бауэром, замолвите словечко, не разбивал я стекло, бродяга это, я тут совсем ни при чем! — подошедший Йоахим внимательно присматривался к священнику, чуть не в рот заглядывал. Видно было — ему невтерпёж узнать, о чем отец Иеремия разговаривал с Альфонсом Габриэлем, но спросить прямо не решается.

— Йоахим, — строго сказал священник, — я видел, что ты буянишь больше всех остальных. И как камни кидал — я тоже видел. Не следует перекладывать вину на другого, тем более совершенно беззащитного человека. Бродяга стоял сзади всех, я это хорошо помню, да и камни кидать он вовсе не собирался.

— Но тот, что разбил стекло, был не мой, — заныл муж молочницы. — Может, бродяга и ни причем. Но он столько пакостей делает с Себастьяном. Пусть Бауэр его заставит хоть раз поработать!

— Одной рукой? — поинтересовался священник. — Послушай, Йоахим, ты взрослый человек, отец семейства, у тебя приличное хозяйство, а ведешь себя подчас как младенец. Человек должен отвечать за свои поступки. И отвечать достойно. Ты больше всех горланил и буянил. И раз неизвестно, кто в точности разбил стекло, вставлять его как зачинщик беспорядка должен ты.

— Но Бауэр запретил выходить из деревни. Где я достану стекло?

— Может быть, в лавке?

— Пойду спрошу, — вздохнул Йоахим и собрался пойти прочь.

— Подожди секундочку, — сказал отец Иеремия, — ты не мог бы для меня записать в лавке, что там есть из товаров, привезенных на этой неделе? Мне это нужно для расследования, — покраснев, добавил он.

— Да я же грамоте не обучен! — обиженно и возмущенно заявил Йоахим. — Я был старший сын у родителей, пока братья учились, я должен был во всем помогать отцу. А теперь-то — куда уж… Своих-то я всех в школу отправил.

— Ну иди в лавку, иди, — сказал отец Иеремия, видя, что Йоахим собирается начать рассказ о своих любимых и многочисленных отпрысках. Мелькнула мысль, что надо порасспрашивать Йоахима, когда он увидел бродягу: сразу, как пришел к месту преступления или позже, но священник представил, какой начнется крик на всю деревню, что Альфонс Габриэль убил Феликса, и решил отложить расспросы на потом… на попозже… Может, удастся все выяснить, не втягивая в это дело шумного и болтливого мужа молочницы, характером во многом схожего с женой.

Йоахим, обиженный что его прервали на самом интересном, шмыгнул носом и двинулся в сторону торговой лавки. Вдруг он оглянулся.

— Вот увидите: Альфонс Габриэль и кузнеца убил! Не только Феликса!

Пока отец Иеремия беседовал с бродягой, а затем Йоахимом, окружавшие молочницу крестьянки тоже почти все разошлись, на площади остались только Нина и ее подруга — мельничиха Марта. Священник посмотрел на кумушек и решил, не задерживаясь больше, отправляться к кузнице, а то так и к полуночи можно не добраться до места убийства. Но, проходя мимо них, он услышал демонстративный, явно обращенный к нему возглас:

— А я тебе говорю — это он, он! У него был такой подозрительный вид. И что, спрашивается, он делал за кузней?